Будапешт — город прекрасный, но пьющий. Пока шел от Восточного вокзала до улицы Кирай, тянулись бесконечные бары с дешевым спиртным и распродажными палатками. Венгры не шикуют, но у Будапешта есть душа. Это Москва — говногород, где вечно спешит рабочая саранча, а в Будапеште обстановка уютная, расслабляющая. Широкие тротуары, статуи… толстые, распаренные бабы цыганской наружности, растекшиеся по столам уличных кафе с бокалами пива или чего покрепче...

У нас заливают имперскую скорбь на домашних кухнях дешевой водкой из ближайшей палатки, а там — на улицах в шумных, веселых компаниях. В купальне Сечени старикашки рубятся в шашки. Как все мирно, по-старому… Ностальгия прошибает. То и дело шныряют синие икарусы, как будто на дворе 1980-е… Кати Ковач, «Локомотив ГТ»… как много в этих звуках для сердца русского (бывшего советского) туриста слилось. Вопрос как бы повис в воздухе: «Уде ми йу бараток вадьунк?» Самому хочется сесть и ухнуть рюмку палинки...

А парламент обделали новой плиткой — мечта Собянина… Всюду — дыхание старины, былой роскоши, обветшалого величия, но вековой прочности. Направо посмотришь — Будайская крепость, налево — мост имени депрессивной старухи Ержебет, безвинно заколотой каким-то итальяшкой на Женевском озере. Площадь Москвы и Будайский молодежный парк переименовали нафиг в ходе борьбы, так сказать, с советским космополитизмом… На памятнике советским освободителям Будапешта ни цветочка, а на таком же в Вене — роскошные венки. Почему так? 1956 год перебил вкус 1945? А ведь разница только в десять лет. Молодым-то, наверное, вообще пофиг, что там было в 1945 или 1956 годах… При входе в Дом террора стоит телевизор. Старик роняет слезы в экране: «Ироды, за что детишек-то постреляли, им всего-то по семнадцать лет было...» Ничего дед, наших людей детишками не прошибешь… Вот у нас Ося Сталин миллионы грохнул — и до сих пор «великий вождь и учитель».

На подходе к площади Ференца Деака снуют бомжи — невписавшееся в Евросоюз закарпатское нищенство. «Дай десять форинтов!», «Дай двадцать...» Да бери! жалко, что-ли… Один такой ошивался возле плаката, на котором изображен бывший скандальный премьер-министр Ференц Дюрчань. Подпись: «Коней на переправе не меняют» или «Я подниму Венгрию с колен» — что-то в этом роде… У нищего босые ноги, заросшее лицо, обугленный зноем череп, а этот Дюрчань — холеный, бодренький такой… в пиджачке. Дескать, бросай свои жалкие пожитки и беги за меня голосовать, а то опять придут советы и отымут последнее.

Итак, вы, допустим, уже сходили в зоопарк, промочили свою бренную тушку, измученную остеохондрозами, инфарктами, инсультами, в купальне Сечени (там при входе стоит автомат с отличной венгерской минералкой), теперь можно прогуляться в прилегающий парк Варошлигет и заскочить на блошиный рынок. Если вы там не были — значит, вы не знаете Будапешта. Пока идете, можете закусить с минералкой или токайским винцом, отхлебывая прямо из горлышка, мучным рогаликом, вареной кукурузой или питой с какой-нибудь хреновинкой вроде шинки. Но будьте готовы к тому, что венгры едят с паприкой все, что можно положить в рот.

Что такое блошиный рынок? Представьте себе тучную массу крупных, потных тел в шлепанцах со слипшимися и лоснящимися от месячной немывки волосами. Все они копошатся, варятся как навозные жуки под открытым небом, забавляя бога, смотрящего на них широко открытым оком палящего солнца.

Барахло кучками громоздилось по периметру огороженной площадки так называемого зала Петёфи. Недалеко от входа сидел худощавый небритый мужик. Он то и дело стряхивал пот со лба, что-то бормоча своему соседу. Сосед был полной противоположностью. Он обнажал золотые зубы, прыскал слюной на окружающих. Жирная грудь его колыхалась от смеха, выпирала из майки-алкоголички. Грязные толстые пальцы ног торчали из-под трико в разные стороны. Там, внизу, у него в ногах в пыли лежала венгерская история. На широкой равнине из пластинок Кодая, Кальмана и Бартока лежали кирпичи со стихами Петёфи, Вёрёшмарти, Йожефа. Волны значков и открыток обильно подмывали бронзовые статуэтки крупных деятелей. Франц Иосиф целовался со Сталиным. Хорти обнимался с Ракоши. Король Иштван ворковал с Чингисханом. На лысом черепе бюстового Ленина покоилась каска рядового солдата Австро-Венгрии. Франц Легар дирижировал, стоя на кубике-рубике, а у его ног лежали купюры двадцати-, пятидесяти- и даже столетней давности. Плотными шеренгами стояли будильники под командованием старинных часов с кукушкой.

Старуха с дитём, обмахиваясь веером, с трудом пробиралась сквозь завалы истории к одежде. Она выбирала панталоны и просвечивала их под солнечными лучами. Бог улыбался.

Желтый диск лениво катился по небу к зениту. Худощавый стряхивал пот, толстый скалил золотые зубы. Блошиный рынок уже закрывался.

Сел я как-то в Будапеште на автобус и махнул в Эстергом. Дай, думаю, пешком границу перейду через Дунай и в Братиславу махну на электричке. Все ж интересней, чем из окна поезда смотреть… Интересно, а если машины столкнутся на середине моста, кто будет расследовать — словацкая или венгерская полиция? Или мужик какой пьяный в реку грохнется… Как они Дунай-то делить будут?

Автобус привез на заплеванный вокзал, но сам городишко премилым оказался. Шел по центральной улице, пока не уперся в стену с солнечными часами. Когда поднялся наверх, открылся красивый вид на город и базилику. Под сенью базилики ошивались цыгане, что-то продавали. Грозно взирали на эту мелкую возню суровые, аскетичные лица с горельефов, даже сам святой Иштван хмурился с постамента. Купи, говорят, шляпу от солнца — кезеш мунка. Потом подошел чех средних лет с толстой бабенцией в белом кружевном платье и сказал, что они сами не местные, попросил интернациональной помощи на билет до Остравы. Глядя на его жалкий вид, я почему-то вспомнил, как солдат Швейк в романе Гашека задиристо махал костылями: «На Белград! на Белград!» Напоследок зашел в кафе и ухнул вторую рюмашку меезеш палинкат, и — «Висонтлаташра», дорогой Эстергом.